Памяти Моцарта ХХ века

5 марта 1953 года в Москве скончался Сергей Прокофьев. Прощание с ним в зале Дома композиторов состоялось на следующее утро — без цветов. Цветы достать было невозможно, они все должны были скрасить первые посмертные дни другого умершего в тот же день человека — Иосифа Сталина.

Печально знаменитое постановление Политбюро ЦК ВКП (б) 1948 года не только повлияло самым роковым образом на судьбу двух из нескольких раскритикованных в нем композиторов — пережитый тяжелый стресс довольно быстро свел в могилу Мясковского и спровоцировал у Прокофьева инсульт, от которого он так до конца и не оправился — но и проявило со временем свойства, если можно так выразиться, яда отложенного действия. Этот «яд» не убивает людей в прямом, физическом смысле, но тонко и незаметно воздействует на области психики, ответственные за формирование симпатий и антипатий по принципу «наш — не наш». Отзвуки той публичной «порки» до сих пор определяют воззрения многих современных композиторов, музыковедов и любителей, причисляющих себя к людям независимым, мыслящим свободно и бескомпромиссно.

Как известно, поименованным в тексте Постановления композиторам инкриминировалось «…отрицание основных принципов классической музыки, проповедь атональности, диссонанса и дисгармонии, являющихся якобы выражением „прогресса“ и „новаторства“ в развитии музыкальной формы, отказ от таких важнейших основ музыкального произведения, какой является мелодия, увлечение сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков».

В сознании нескольких поколений творческой интеллигенции эти строки запечатлелись не столько в своем «газетном» значении (в качестве одной из советских идеологем сталинского периода), но и в кривозеркальном, имеющем вид всеобщего пугала или, пользуясь излюбленным словечком В. И. Ленина — «жупела». Последствия этого воздействия парадоксальны. Отныне музыка, базирующаяся на тонально-ладовых закономерностях, тем более музыка, выражающая эмоции светлого спектра, стала восприниматься многими как второсортная и отдающая соцреализмом, а напоминание непреходящей ценности яркого мелодизма — как ересь, достойная быть заклейменной под именем «ждановщины».

Вполне оправданное неприятие попыток одной идеологии подмять под себя искусство не позволяет разглядеть стремление другой идеологии совершить над искусством ровно такую же операцию, но уже вооружившись иными лозунгами. Не с этим ли связано сдержанное отношение значительной части нашей музыкальной интеллигенции к Прокофьеву, одному из ярчайших мелодистов своего времени? То, что было сутью его солнечного дара, списывается на «реверансы» в сторону властей и чуть ли не отождествляется с эстетическими установками идеологов ВКП(б). И вот уже, с легкой руки одного из отечественных музыковедов, 7-я симфония названа малоудачной, отмеченной «вымученными попытками „упростить“ свой музыкальный язык». Статья, содержащая этот чудовищный штамп, кочует по страницам электронных музыкальных энциклопедий и сайтов, посвященных классической музыке. Вот так, вооружившись прямо-таки партийной принципиальностью, мы судим о музыке гения, обращавшего в золото все, к чему прикасалась его рука.

Прокофьев на даче. Последние годы жизни.

Мне доводилось общаться с людьми, убежденными в том, что Прокофьев «недостаточно сильно», во всяком случае, меньше, чем Шостакович, пострадал от Постановления 1948 года. Ну, ясное дело — раз не впал после этого в мрачный транс и не написал произведений трагической направленности, значит, мало страдал. Потому и не выразил свою эпоху «подобающим образом». Такие рассуждения — не что иное, как пресловутый «формализм» в действии. Человеческая душа, даже в самые тяжелые периоды, не обязательно должна излучать эманацию ужаса и тоски. Люди ведь не перестают дышать весенним воздухом, влюбляться, а некоторые — и верить конечное торжество света и добра. И разве это не великое чудо — способность композитора, живущего в такое время, выразить в своем творчестве не предчувствие парящей над ним смерти, не омерзение, внушаемое торжеством окружающей пошлости, а любовь к жизни и красоте? Разве эта способность не есть самый драгоценный и высокий дар, свидетельство связи великого музыканта с тем, что философы именуют Мировой Гармонией?

Сергей Сергеевич был человеком достаточно сдержанным в общении, можно сказать, закрытым — не из тех, кто подпускает к себе близко, не из тех, кто любит под водочку жаловаться приятелям на судьбу. Даже на немногочисленных фотоснимках последних лет (кстати, он вообще фотографировался нечасто) Прокофьев не выглядит несчастным и злым — лишь усталым и нездоровым. Гений выражает свою внутреннюю, духовную жизнь через творчество, а земная сторона его существования может при этом быть совершенно иной. О том, какой она была у Прокофьева, сохранились свидетельства очевидцев.

Из интервью М. Ростроповича 2002 года журналу «Andante» — источник.

«В это время Прокофьев имел вокруг себя столько поклонников и был так успешен, что я понимал, что заниматься этим (т. е. переложением своего Концерта для виолончели с оркестром — А. Т.) со мной он сможет только когда найдёт на это время. Но сразу через три недели после этого, 10 февраля неожиданно произошёл этот ужас — идиотическое постановление Коммунистической партии, критикующее Шостаковича, Прокофьева и других и обвиняющее их в „формализме“ в музыке. Конечно, более 80 процентов поклонников Шостаковича и Прокофьева сразу же отвернулись от них, потому что это было постановление Партии. Возможно, у Шостаковича после этого остались друзья, которые его окружали, но Прокофьев, как я на самом деле считаю, остался после этого один со своей женой. После произошедшего я позвонил ему: „Если вы захотите со мной продолжить контакты с любой целью я буду тотчас готов“. Он сказал: „Спасибо большое и конечно я бы хотел продолжить наши контакты“.

(…) Вот, и после этого Прокофьев, который был так одинок, пригласил меня жить с ним на его даче на лето. Это было в 1949 и там я с ним прожил до 1953 года, когда он умер.*

Это было потрясающее время для меня, но одновременно это было ужасно, потому что я видел как он плохел. Он не имел совсем денег и однажды он сказал: „Слава, у меня нет больше денег на завтрак“. Я был шокирован, и я пошёл в Союз Композиторов и говорил с Хренниковым, председателем. Я сказал ему „У Прокофьева нет денег на еду. Может быть, союз мог бы ему выделить немного денег? Если нет, то я пойду в Консерваторию и пойду по студентам просить у них дать несколько рублей“. Хренников дал мне 50$, в рублях конечно, и я дал их Прокофьеву».

Отсутствием денег тяжелые обстоятельства его жизни отнюдь не исчерпывались. Мать его детей и первая жена Лина Кодина-Прокофьева, брак с которой власти посчитали недействительным, была арестована и находилась в ту пору в лагере. У сыновей отобрали родительскую квартиру. Здоровье композитора неуклонно ухудшалось — врачи запрещали ему работать. Тем не менее, Прокофьев сумел написать Седьмую симфонию, побочная партия которой, несомненно, является одной из самых светлых и романтических музыкальных тем ХХ века! Как? Откуда?

Из дневника композитора: 1932 год, разговор с Борисом Демчинским, филологом и близким другом Прокофьева.

«Он пробует произвести атаку на бодрость и радостность. Музыка должна передать общую тревогу, когда ни наука, ни общественность не дает исхода.

Я: если море бушует, то тем ценнее твёрдая скала среди волн.

Он: но никто ее не поймет; и на чем основано это спокойствие — на здоровье, на самоуверенности, на личном я?

Я: на упоре в Бога.

Он: (сразу меняет тон) а, тогда вопрос другой. Атака отбита».

Оставляя в стороне вопрос об отношении Прокофьева к религии, можно сказать, что эта запись проявляет нечто другое, наверное, самое важное: его потребность дарить людям красоту, ощущение полноты жизни и возможности счастья вопреки самым мрачным жизненным обстоятельствам.

* Прокофьев умер в Москве, в комнате коммунальной квартиры, где жил отец его второй жены Миры Прокофьевой-Мендельсон. Но, действительно, последние годы жизни он провел на принадлежавшей ему (не государственной) даче. Другого жилья у Прокофьева не было: свою московскую квартиру, согласно некоторым источникам, также приобретенную на собственные средства, он оставил первой жене и родившимся от нее сыновьям. Прокофьев никогда не занимал никаких постов в бюрократической иерархии Союза композиторов; в 1947 году он получил звание народного артиста РСФСР и в том же году был избран членом шведской Королевской музыкальной академии. Как раз незадолго до…