Ведь он же гений, как и я...

Вчера заново посмотрел «Amadeus» Милоша Формана — чтобы освежить этот фильм в памяти и просто отдыха ради. Впервые я видел его в юности и с тех пор не пересматривал. Спору нет, актерский состав подобран великолепно: очень хорош Мюррей Абрахам в роли Сальери, а Джеффри Джонс (Иосиф II) просто выше всяческих похвал. Откуда же это чувство разочарования и даже раздражения? Могу сказать: его вызывает у меня сама формановская (и, соответственно, шефферовская) идея заставить «бездарного» Сальери завидовать гениальному Моцарту.

Считается, что сюжет пьесы был позаимствован Шеффером из «маленькой трагедии» Пушкина. Но там принесение исторической правды (заодно с репутацией Сальери) в жертву художественной фантазии автора еще можно объяснить потребностью романтического ХIХ века рассмотреть проблему противостояния хорошо наученной посредственности — и гения как носителя божественного дара. А вот обращение к подобной теме в 80-х годах ХХ столетия, да еще и на примере тех же героев, кажется мне чем-то сомнительным и даже отдающим пошлостью. Тем более что к этому времени Сальери, талантливый и при жизни очень успешный композитор, воспитавший плеяду учеников, среди которых, на минуточку, Бетховен, Черни, Мейербер, Шуберт, Лист и даже Моцарт-младший, был уже давно и окончательно реабилитирован историей.

Прошу понять меня правильно: я вовсе не принадлежу к секте «моцартоборцев», видящих смысл жизни в поисках доказательств того, что Моцарт-де искусственно раздутая фигура, а вот Сальери… ну и так далее. И — да, разумеется, я понимаю, что фильм Формана — самостоятельное произведение искусства, отнюдь не претендующее на историческую достоверность. Но психологическая достоверность должна же все-таки иметь место? Или уже в то время, подобно тому, как это происходит сейчас в оперном театре, эта единственно существенная для искусства достоверность с легкостью игнорировалась ради торжества «сверхценной» авторской концепции?

Допустим, мы согласимся не принимать во внимание тот факт, что реальный Моцарт всю жизнь работал как каторжный и вовсе не был таким уж «гулякой праздным», каким Шеффер, а потом и Форман изобразили его с подачи нашего Александра Сергеевича. Хотя — попробовали бы они не то что сочинить, а просто записать такое количество нот, постоянно шляясь по кабакам! Посмотрел бы я на них…

Предположим также, что мы согласны простить Форману некрасивые подтасовки в музыкальном оформлении фильма… Впрочем, лично я простить ему это не готов. Я говорю о том, как показана в фильме музыка двух «оппонентов» — Моцарта и Сальери. Нам дают послушать развернутые яркие фрагменты музыки из «Похищения из Сераля» и «Дон Жуана», а знаменитый в то время «Тарар» Сальери представлен несколькими тактами финальных аккордов, звучащих, как это в то время бывало в финалах (и у Моцарта тоже!) туповато-торжественно: тоника-доминанта, тоника-доминанта, тоника-доминанта, тоника-доминанта, тоника-тоника-тоника-тоника… и это все. То есть, у Моцарта — волшебные мелодии, а у Сальери — вот, господа, убедитесь сами, такое бездарное занудство. Прием, несомненно, действенный, но нечестный. Шулерский прием. К слову сказать, опошляется с его помощью та самая опера Сальери, о которой Моцарт у Пушкина говорит:

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него «Тарара» сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив…
Я все твержу его, когда я счастлив…

Но даже это — ладно, главная проблема фильма для меня все-таки в другом. Я не понимаю, хоть убейте! — как может творческий человек чувствовать себя бездарным и все же продолжать творить, одновременно завидуя таланту своего коллеги. Это попросту невозможно! Ревность к чужому успеху — о да, она, действительно, наблюдается нередко, даже у самых великих. И в принципе это чувство могло омрачать отношения главных героев фильма. Но в таком случае завистником должен был бы оказаться не Сальери, а Моцарт. Сальери успешен и богат, он популярный композитор, обласканный публикой и двором. Моцарт беден и недооценен современниками, во всяком случае, в Вене. Так кто кому тут должен завидовать?

Далее. Человек может в какой-то момент осознать скромность своих способностей, «завязать» с творчеством и заняться чем-то другим. Но ведь с Сальери этого не произошло, ни с настоящим, ни с выдуманным. Наконец, один художник может просто не понимать и не принимать то, что делает другой. Такие случаи нередки: Россини чрезвычайно раздражало творчество Вагнера, Стравинскому не нравилась музыка Рахманинова. Но в случае наших кино/литературных героев дело обстоит иначе: Сальери, что у Формана и Шеффера, что у Пушкина, очень даже понимает то, что делает Моцарт. В фильме он восхищается музыкой, выходящей из-под пера его гениального современника до такой степени, что это пристрастие становится для него чем-то вроде мании. Но самого себя он при этом считает бесталанным. Вот тут-то и содержится главная фальшь!

Да, многим людям искусства свойственно время от времени сомневаться в себе и даже впадать в депрессию, когда у них что-то не получается.
Но ни один из них не способен, осознав себя посредственностью, продолжать творить. Тут уж либо одно, либо другое. Или ты творишь и веришь в звезду своего таланта, или она для тебя погасла — но как тогда продолжать писать музыку? Откуда она, спрашивается, в тебе возьмется?

Человек, занимающийся творчеством, находится «под наркотиком». Только тот, кто сам испытывал подобное, знает, ч т о это такое — лихорадочное состояние, когда в мозгу роятся образы, вспыхивают идеи, рождаются миражи из прекрасных звуков, которые для того, в чьей голове они продуцируются, не менее реальны, чем голоса повседневной жизни, сопровождающие каждого из нас. Композитор, погруженный в творческий процесс, это в каком-то смысле одержимый маньяк. Он идет по улице — и слышит свою внутреннюю музыку. Он садится за стол и может внезапно застыть с ложкой в руке, не донесенной до рта, как в приступе каталепсии. И не имеет никакого значения, гений это или просто графоман: и тот и другой бывают счастливы совершенно одинаково, даже если им приходится регулярно испытывать то, что именуется «муками творчества». Каждая минута жизни человека в такие периоды осмысленна и дорого стоит. Он купается в наслаждении и чувствует себя всемогущим, причем вне зависимости от того, насколько он способен адекватно оценивать созданное. И такой человек будет думать о себе как о ничтожестве, творческом импотенте? Да никогда в жизни!

Именно поэтому случаи, когда один талантливый художник испытывает по отношению к достижениям другого не ревность, а искреннее восхищение, достаточно часты. Уж кому-кому, а Пушкину следовало бы об этом знать, памятуя хотя бы о надписи, сделанной рукой известного поэта Жуковского на портрете, поднесенном им в дар своему более молодому и намного более талантливому коллеге: «Победителю-ученику от побежденного учителя». Столь великодушное признание — свидетельство того, что автор этих слов высоко ценит свой дар и с высоты осознания собственной миссии способен обозреть чужой, так сказать, горный пик. А чей пик выше — это будет решено потом, в будущем, и, к сожалению или к счастью, «конкурирующие субъекты» никогда не узнают этого вердикта.

«Ведь он же гений, как ты да я» — эти слова в «маленькой трагедии» произносит Моцарт, адресуясь к Сальери. Но их мог бы с равным успехом произнести и Сальери, сполна испытавший на себе силу приступов благородной и прекрасной болезни, именуемой творчеством.