Два лица «Чародейки»

В свое время поставленная в Большом театре «Чародейка» удивила меня непривычным текстом. Некоторое время, не особо вдаваясь в подробности, я вяло удивлялся изменениям либретто относительно имеющегося у меня клавира и немногочисленных для этого произведения аудиозаписей. В какой-то момент на смену отстраненному удивлению пришло здоровое деятельное любопытство — я сравнил тексты либретто, отметил для себя различия и сформулировал мнение, которым делюсь, как обычно, соскучившись по «Чародейке» и коротая время до мартовской серии в Большом. Но делюсь с условием, что это мини-эссе не будет принято вами за научное исследование — историческое, лингвистическое или музыкальное. Just for fun. Согласны?

Если в известной истории с выкраиванием «Ивана Сусанина» из «Жизни за царя» за переработкой текста Сергеем Городецким стояла идеология, то причина, по которой тот же Сергей Городецкий менял написанное Ипполитом Шпажинским либретто «Чародейки», не столь очевидна. Хотя изменения серьезны и касаются, в том числе, характеристик героев. Сравните фрагмент народной сцены — хор с дуэтом Паисия и Фоки — в оригинале Шпажинского (по изданию П. Юргенсона, 1900):

Старый князь-лиходей, он пояр до людей — это точно!
Всех тамгой разорил, всех кормами избыл — жить немочно!

— И свет самосиянный зрел, и гласы ликованья я слышал с небеси…
— Ты складно врешь!
— Кто груб умом, не внять тому премудрости…
— Премудрый, на-ка, пей!
— Скоту уподобляяся, кияждо заплетается сетьми грехов своих!
— Такое дело плоть блазнит.

и соответствующий новый текст Городецкого:

Княжий дьяк-лиходей грабит добрых людей — он сердитый!
Плохо будет Куме, коль поверит молве кннязь Никита!

— Архангел мне во сне предстал, из крыл своих перо мне дал — оно светлей зари…
— Отец, не ври!
— Кто в вере слаб — тот сердцем глух для тайны сей…
— Не ври, Паисий — пей!
— Господь любил лозу садить, а дьявол стал вино давить — на гибель всех людей…
— Не ври, Паисий, лучше пей!

Обратите внимание, что у Шпажинского антигероем хорового фрагмента является сам Князь, а у Городецкого — дьяк Мамыров, что соответствует событиям оперы (в самом деле — зачем в опере два однотипных кровопийцы на теле вверенного народа?)

Для более полного раскрытия темы можно прочитать (а лучше — спеть) весь текст народной сцены. И сравнить. Мое резюме: вариант Городецкого более понятен, лучше зарифмован, фонетически звучнее, а вдобавок — вызывает более здоровую улыбку (в чем свою роль играет и большая понятность). Именно переработанный Городецким текст звучит на известных аудиозаписях и публикуется в современных клавирах.

Наконец, если бы текст Шпажинского нес культурную нагрузку, то есть был бы плодом кропотливого лингвистического исследования, — не стоял бы вопрос о необходимости сохранения аутентичности: пусть трудно, но нужно петь. Вот только из общения с лингвистами я вынес, что оригинальный текст Ипполита Шпажинского — абстрактный «старояз», искусственно синтезированный волапюк, не имеющий отношения к культуре времени и места действия оперы.

За что в Большом театре хор заставили петь все эти «жить немочно» — не понимаю. Зато понимаю всех Мамыровых Большого театра: они дружно предлагают Княгине «избыть бы ведьму!» вместо показываемого в этот момент в титрах «избыть её бы». Если соблюдать букву оригинала — это «*ёбы», произносимое вкрадчивым басом Мамырова, вошло бы в пантеон порожденных «Чародейкой» мемов специфического лексикона оперных маньяков — наряду с «гей-ребятами» и моим любимым, подходящим к сюжету почти любой оперы «сгубили злодеи голубушку-Настю».

Интересно было бы прочитать где-нибудь ответную аргументацию — почему было отдано предпочтение именно проблемному в перечисленных отношениях тексту Шпажинского. Зачем постановщикам понадобилось даже не изобретать, а извлекать сомнительной конструкции велосипед из пыльного чулана истории? Но, сколько я ни искал — на этот вопрос не получил ни логический, ни эмпирический ответ.

О каких-то постановочных решениях можно спорить на уровне вкусовщины, и тут «Чародейка» — тоже благодатный материал. Но есть такие понятия, как благозвучность, удобство пения исполнителем и легкость восприятия слушателем, которые вполне поддаются рациональной оценке. Хотя я сам в меру занудный поборник следования авторскому замыслу и букве партитуры, но некоторые традиции исполнения стоят того, чтобы их принимать во внимание. И в этом смысле, по-моему, постановка «Чародейки» в Большом просто пала жертвой моды на самоценный аутентизм.