Ангел среди демонов: премьера «Богемы» в Новой Опере

За последние годы театр Новая Опера научился приятно удивлять — смелыми планами, точным выбором средств и, как следствие, — качеством результата. Театр застолбил в репертуаре несколько эксклюзивных для Москвы названий — таких, как мировой суперхит «Трубадур», вагнеровская веха «Тристан и Изольда» и, наверное, главный успех последних полутора десятков лет — «Ромео и Джульетта» Гуно. В то же время, Новая Опера, включая в репертуар редкие титулы, объявила о готовящейся премьере «Богемы» — одной из опер «большой тройки» (наряду с «Кармен» и «Травиатой»), делающей кассу всех оперных театров мира.

Конечно же, это все равно не могла быть «обычная» премьера — потому в назначенный день переполненный зал гудел в предвкушении. В этот раз Новая Опера отказалась от практики «пресс-показов», выиграв сразу по двум направлениям. Во-первых, сообщения о состоявшейся премьере не появились до урочного дня — раньше бывало, что журналисты, не вдаваясь в тонкости, рапортовали о состоявшейся премьере сразу после пресс-показа — за день до даты на афише. Чем оставляли у собиравшихся на премьеру впечатление приглашения на уже понадкусанный пирог. Во-воторых, не пришлось терзать премьерный состав дополнительным спектаклем, который надо спеть на полную катушку — ведь именно на нем зал заполнялся властителями дум, писавшими рецензии. В любом случае, премьерная публика — особая публика, и как метко кто-то заметил, «богема» в этот вечер была не на сцене, а в зале. Оставим перечень именитых гостей изданиям, менее озабоченным оперой, и перейдем к сути.

К «Вешалке» — газете Новой Оперы, с которой начинается театр, — мы еще вернемся. В очередной раз поговорить о толстом буклете, без которого сегодня не обходятся премьеры, — не получится за неимением предмета. Информация о постановке уместилась на скромной раскладушке, намекая на то, что спектакль «продаст» себя сам. На премьерах автор этих строк действует по принципу «не понял? прочти инструкцию!» — не штудируя буклет заранее, а пытаясь прочесть постановку ясным взором, не затуманенным ничем, кроме знания партитуры и либретто.

Когда занавес открылся, глаза разбежались — было от чего. Сценография не только ласкала глаз, но и с ходу будила воображение: художник-постановщик Хартмут Шоргхофер не стал сужать пространство до размеров бюджетной каморки. Он поселил бедных студентов не в мансарде, а в некоем помещении, расположенном сразу за циферблатом часов. То есть, по бытовой логике, непосред­ственно в часовом механизме. Который, впрочем, не работал — время мистически замерло (ну, или привет от гоголевской Коробочки с вечно стоящими часами). Видимо, связанные со столь экзотической диспозицией бытовые неудобства для друзей искупались неповторимым парижским видом — через циферблат в легком мареве наблюдается Эйфелева башня, над которой чуть заметно плывут серые облака, поддерживая едва уловимое ощущение живого пейзажа.

Благостность ревнителей «традиционных» постановок с первых же минут нарушает неучтенный персонаж, сидящий у края сцены с бумажным пакетом на голове. Те, кто не знаком близко с интернет-мемами и хтоническими существами, населяющими кибер­пространство, могут набрать в поисковике слово « угнетатель» и получить исчерпывающую информацию о субъекте. Человек в пакете недолго воплощал загадочное начало постановки и вскоре по-английски вышел, оставив тревожный осадочек. Предчувствие не обмануло — то, что происходило в течение дальнейших почти трех часов, наиболее точно можно охаракте­ризовать как

Бархатная режопера

Вот только не надо морщиться — сам не люблю это слово. Но надо же как-то доходчиво обозначить, что происходящее в спектакле ненавязчиво, но заметно расходится с либретто оперы Пуччини.

Действие перенесено в Париж конца сороковых годов XX века — что сегодня, с одной стороны, неподсудно, с другой — не революционно. Концептуальное вторжение режиссерской мысли наступает в момент появления Мими. Будто в ответ на зов Рудольфа, клюющего носом и сетующего на отсутствие вдохновения, под скрипичное предчувствие любви появляется «традиционная» Мими, зашедшая за огоньком. Одновременно, через циферблат с улицы проникает вторая девушка — в маленьком белом вязаном платье. Именно в таинственной пришелице посвященные узнают Ирину Лунгу, приглашенную в премьерную серию на главную женскую партию. «Традиционная» Мими исчезает за дверью в полу, а партию так и продолжает вести альтер-эго в белом.

На этот раз пришла пора осадить чаяния тех, кто ожидал чего-то фантасма­гори­ческого вслед за пришествием «девушки с крыши». Вплоть до конца третьего действия будет происходить примерно то, что было написано в либретто Иллики и Джакозы чуть больше сотни лет назад. Мими переоденется из беззащитного и вызывающего белого в «цивильное», полностью слившись с народом.

Второе действие — чувства возвышенные, и гуляние происходит на фоне вида в небо из-под подернутой инеем Эйфелевой башни. Эпизод с Парпиньолем превращен в смешную и душещи­пательную историю с привкусом безумия — в духе Феллини: Парпиньоль на заднем плане парит в воздухе в костюме Санта Клауса, а подарки детям падают непосред­ственно с неба. В самом деле, почему бы продавцу игрушек на праздник не устроить подобную акцию, скажем, при помощи забравшегося на балкон ассистента? Мило и забавно — соответственно духу Пуччини, в совершенстве владевшего музыкальным юмором.

Спектакль идет с двумя антрактами по схеме 1+2/3/4 (55/25/30 минут). В программке говорится, что «Богема» — опера Пуччини в трех действиях, но я позволю себе упрямо не верить глазам и в рассказе пользоваться привычным делением, согласно либретто.

В третьем действии, отдаленном во времени от второго на год, как вы помните, все плохо — и задником служит спиральная лестница, гипнотически низвергающаяся в темноту. События происходят не на улице, а на территории кафе, только что закрывшегося после вечерних гуляний парижан и гостей столицы. Спрятавшись за столом, Мими подслушивает дуэт Марселя и Рудольфа. В финале, как полагается, Мими с Рудольфом решают повременить с расставанием до весны, Марсель экспрессивно ругается с Мюзеттой. Обычное нелегкое счастье темпераментных молодых пар, благосло­вленное автором оперы. Никаких предвестников когнитивного диссонанса, вроде легендарной фразы «а теперь кое-что совсем другое». Никто не ждет, например, испанскую инквизицию — и тем не менее…

Учитывая современную тенденцию давать спектакли максимально продолжи­тельными действиями с минимальным количеством антрактов, перерыв перед последним действием — уже подозрителен. Не исключено, он дается, чтобы даже самые нерадивые заглянули в программку и поняли, что их ждет что-то экстра­ординарное, если не сказать — экстра­вагантное.

Последнее предупреждение для тех, кто не читает программку — супратитры: «прошло тридцать лет». Седой Рудольф с седым Марселем в темных очках по-хозяйски прогуливаются в интерьере салона современного искусства, где выставлены медузообразные творения из прозрачного пластика. Атмосфера преуспевания и общей расслаб­ленности. Светский раут, обрисованный кинемато­графичными стоп-кадрами, подходит к концу. Гости уходят, вбегает Мюзетта, а с ней на сцену всерьез и надолго приходит предчувствие финала, выраженное невыносимо красивой мелодией под траурные вздохи меди. Мими кладут на место одного из никому не нужных экспонатов. Как догадались проницательные, Мими и здесь появляется в двух ипостасях: пока одна лежит, вторая — поет, совершая перемещения вокруг (своего) тела, как бы в раздумье. В отмеренный музыкой момент, еще раз поколебавшись, белая фигура медленно растворяется в круглом проеме — на сей раз пустом — за которым лишь небо…

Не знаю полный перечень «проклятых театральных вопросов», но при оценке режиссерских решений главный из них —

Что это было?

Прочитав буклет, из слов режиссера Георгия Исаакяна вы узнаете, что его постановка — размышления о природе творчества и творческом кризисе:

В моем представлении «Богема» — глубоко внутренняя история: размышление о художнике и творчестве, о кризисе, о том, что надо писать, а не пишется; что ты не ощущаешь биения жизни. Цепляясь за человеческие связи, ты думаешь, что они «вытащат» тебя, но скорее приносишь и эти связи, и этих людей в жертву своему кризису и своему творчеству. Музыка Пуччини «согревает» сюжет, поднимает тебя над бытовой историей.

Теперь — слово художнику-постановщику Хартмуту Шоргхоферу (из той газеты «Вешалка», к которой я обещал вернуться):

Самый главный вопрос для меня в этой истории: реальна ли Мими или это фантазия поэта (Рудольфа)? Кто она: femme fragile (фр. «хрупкая женщина» — стереотип женственности, противо­положный и дополняющий femme fatale — «рокоая женщина» — прим. ред)? Плод мужского воображения? Заветная мечта?

Итак, рисуются две парадигмы. Первая — история отношений поэта и музы, упрямо пытающейся осенить нерадивого творца. Вторая — Рудольф в первом действии на словах «нет вдохновения!» задремал, и у него случилась фантазия (заветная мечта).

Но опытные театралы знают, что в опере при тревожных признаках потери связности ощущений следовать подсказкам режиссера — гиблое дело. Гораздо интереснее следовать за музыкой и образами, которые она рождает в тренированном воображении.

Моя история, в которую укладывается всё в этом спектакле, — романтико-уфологическая и почти религиозная притча о некоем высшем существе (по своему вкусу назовите его Маленькой принцессой, пришельцем или ангелом), на свою беду матери­ализо­вавшемся на карнизе у злополучного циферблата.

Сняв крылья, в подсмотренном образе случайно зашедшей соседки Маленькая прин­цесса пыта­ется гармони­зировать жизнь окруживших ее людей. После неудачи с Рудольфом — еще тридцать лет скитается меж нами в образе Мими. Но мы инфантильны и беспечны, безраздельно поглощены сиюминутными делами — и пришелец, терпеливо наблюдавший как его труды уходят водой в песок, покидает нас.

«Но позвольте, где здесь Пуччини?» — возможно, спросите вы. И мне придется с легким раздражением повторить: неужели не понятно? Пуччини — «согревает» сюжет. И вообще, пора подвести итоги — в форме pros («за») и cons («против»).

Pros

Сценография красива — это привлекает основной контингент зрителей. Постановка, скорее всего, будет с интересом восприниматься почитателями «классических» прочтений — многие, уверен, даже не заметят лукавства. Ценители экспериментов также в накладе не останутся — не каждый день можно наблюдать по две Мими на одной сцене. Привле­кательность на любой вкус должна обеспечить спектаклю долгую жизнь при полных залах — что обычно и требуется от «Богемы».

Cons

Раздумья чаще всего умножают печаль — так и здесь. На поверхности — крайне неудачный перенос во времени, напомню, в конец сороковых годов XX века (согласно информации в программке). В послевоенные годы даже пацаны школьного возраста в полной мере познали тяготы ответ­стенности и повзрослели раньше времени — что говорить о поколении, прошедшем через войну в призывном или околопризывном возрасте. Инфантильность героев Пуччини происходит от возможности быть инфантильными в конкретный момент времени — но у поколения, пережившего войну, такой возможности не было.

Трагический финал намеренно облегчен — ведь речь идет не о живом человеке, больном смертельным недугом. Мими даже не кашляет, и ее смерть — некая условность, красиво обставленная наличием сценического двойника. Здесь самое время вспомнить, что Пуччини — ум, честь и совесть веризма. Мощь его опер — в трансляции посредством музыки подлинных переживаний простых людей. Не бесплотных душ, не муз и не ангелов.

Так получилось, что накануне я был на «Богеме» в МАМТ, и это была настоящая диверсия, поскольку при всех достоинствах премьерной постановки Новой Оперы, в некоторых аспектакх она не выдерживает сопоставления. Речь даже не о менее очевидной возможности сопереживания, а, например, о детальности бытовых сцен, в которых при сравнении ощущаются драма­турги­ческие пустоты — в музыке явно что-то происходит (у Пуччини это всегда заметно), а на сцене — нет.

Режиссеры сегодня часто цитируют друг друга и сами себя, да и идеи часто видают в воздухе — избежать общих мест на практике трудно. Поэтому опытный зритель приучен снисходительно относиться к уколам дежа-вю. Но здесь нужно сказать пару слов о цитатах — вольных или невольных. Пример — согревательные потирания спинами в первом действии, да и другие мизансцены у печки («Позор автору!» — просто полное повторение). «Танец лебедей» в четвертом действии, конечно, напрашивается «интуитивно», но выглядит уж очень похоже. Можно зайти дальше и сказать, например, что решению «Вальса Мюзетты», исполняемом на стуле и вокруг стула, кое-где недвусмысленно соответствует уже неоднократно спароди­рованной и процити­рованной сцене допроса из «Основного инстинкта» — но это будет, наверное, слишком.

Здесь самое время остановиться и, наконец, подвести черту, заметив, что аргументы «за» все равно перевешивают. Да и вообще,

Всё хорошо

Просто постановка Георгия Исаакяна — скорее повод для раздумий и рефлексии, чем возможность уронить слезу над известным сюжетом. Режиссер недвусмысленно поясняет свое отношение к материалу:

Я ненавижу богему как жизненное явление. И мне совершенно не интересно рассматривать сочинение Пуччини так, как это обычно делают.

Так что если вам непременно нужны простые, но сильные переживания за вышивальщицу Мими — в Москве есть еще две «Богемы» (в МАМТ и в Большом театре), которые обеспечат требуемый эффект. Конечно, в любом случае праздник чувств невозможен без надлежащего исполнения. Например, такого, какое мне посчастливилось услышать в этот премьерный день, на который был заявлен ударный состав.

Мими — Ирина Лунгу. Сильный, объемный, красивый голос, тонко нюансированное пение и богатейшая динамика. Наконец-то услышал певицу в живом спектакле, а не в записях, как я теперь понимаю, просто не способных адекватно передать такой голос. Образ сдержанный, и в эмоциональных сценах актерски несколько уступает коллегам, но, возможно, дело в том, что они — на своей сцене и потому более раскованы.

Рудольф — Алексей Татаринцев. Один из певцов, которого нет никакой возможности «разбирать по полочкам» — вот пение, а вот игра. Органично существуя в любой роли и обладая неотразимой харизмой лирического героя, Алексей доказал, что в партии Рудольфа для него нет трудностей. Лучше всего, по-моему, удались дуэты с Мими в первом и третьем действии и дуэт с Марселем в четвертом.

Мюзетта — Ирина Боженко. Наверное, главное впечатление спектакля. Не раз видел ее Джульетту и знал, что она умеет создавать выразительные характеры. Но все равно был сражен грацией и голосом примы Монмартра, которую Ирина исполнила с оперной убеди­тельностью и опереточной легкостью. Высший пилотаж!

Марсель — Василий Ладюк. Вот за кого можно было не волноваться. Формально роль не главная, но именно Марсель был камертоном артистизма и культуры звука в этом спектакле.

Марсель - Василий Ладюк, Рудольф - Алексей Татаринцев

Коллен (Евгений Ставинский) и Шонар (Артем Гарнов) вокально и образно удачно дополняли друг друга, прекрасно звучали, уместно вставляя характерные интонации. И, конечно, от души жгли в сценах, где была возможность проявить себя.

В «Богеме» нет развернутых хоровых номеров, но второе действие требует точности в плетении ткани монмартрского гуляния из разговорных фраз — здесь на высоте был и хор Новой Оперы (хормейстеры Наталья Попович и Андрей Лазарев), и детский хор ДМШ «Пионерия» (хормейстер Ирина Куренкова).

Но самый сильный эффект — несравненно больший, чем раздвоение Мими и «тридцать лет спустя», а главное — абсолютно позитивный — игра оркестра под управлением дирижера-постановщика Фабио Мастранджело. Голово­кружительное разнообразие темпов, эффектные паузы (особенно запомнился показавшийся вечностью подход к финальной каденции), но главное — прозрачность звучания, точный баланс и согласие с певцами. Были небольшие расхождения и в первом действии тяжеловато звучали медные, но все в допуске. Бойко и интересно звучала флейта Георгия Петрова (если не ошибаюсь, впервые слышал его первой флейтой), самые приятные впечатления оставили Полина Баранова (арфа), Анна Июдина (скрипка), Олег Князев (альт), Дмитрий Устименко (виолончель).

*       *       *

И всё же, невзирая на моё ворчание, премьерная «Богема» в Новой Опере оставляет отчетливо приятное впечатление. Спектакль зрелищен, эстетичен, поставлен со вкусом и, главное, — заряжен энергией талантливых музыкантов и певцов, что вызывает желание послушать его еще не раз. Чем и собираюсь заняться — прямо сегодня, ведь премьерная серия ещё не завершилась!

Похожие темы

Богема: от ненависти до любви

Да, премьера «Богемы» в Новой опере явно удалась! Во-первых, аншлаг был впечатляющий: у театра активно спрашивали лишние билеты, а в зале даже сидели на ступенях. Во-вторых,

«Ромео и Джульетта»: постскриптум к премьере в Новой Опере

Завершив добровольное затворничество от чужих рецензий сдачей премьерного материала редактору, я, как водится, принялся пылесосить интернет, изучая мнения. Кто-то хвалит певцов, кто-то в восторге от оркестра

Трубадур (Новая Опера 07.06.2014)

Состояние рядового репертуарного спектакля — срез, показывающий текущее положение дел в театре. Особенно, когда речь идет о сложнейшем шедевре, способном бросить вызов любой труппе мирового уровня.