Добро пожаловать на журналистскую кухню! Дело в том, что моя рецензия на «Майскую ночь», опубликованная вчера в Операньюс, изначально была написана в «дневниковом» стиле — с неформатными для респектабельного сми наблюдениями, отступлениями, разговорными словечками и сопутствующими атрибутами непринужденной болтовни в кулуарах. Как водится, немного угловато и неотесано, неприкрыто эмоционально, но — от души:) Для журнала я местами переписывал заново, местами жестоко резал. Также не надо забывать и про то, что журнальные материалы всегда подвергаются редакторской правке. В результате в журнал пошел во многом другой текст.
Предлагаемый исходный вариант дорог мне большим количеством несущественных стилистических и смысловых деталек, хранящих настроение, с которым я шел (летел!) домой после спектакля. Для тех, кто любит читать и сравнивать может быть забавно.
Сразу оговорюсь, что в отношении артистов я стараюсь быть принципиальным и пишу то, что слышу, поэтому индивидуальные посвящения остались почти без изменений. Итак…
Чтобы собрать всех любимых мной артистов МАМТа в одном спектакле нужна постановка масштаба «Войны и мира» (ради которой я подумывал слетать за театром в Китай в качестве группы поддержки или в Испанию — в качестве дефицитной там массовки:) Но и этот, куда более скромный по кастингу, спектакль предоставил возможность услышать и увидеть стольких любимых артистов, что не скоро забудется. После концерта Анны Аглатовой с РНО и «Ночи перд Рождеством» ГАСК России п/у Полянского это было третье за две недели погружение в музыкальную живопись Римского-Корсакова, которого мне много не бывает.
Спектакль непременно забросают томатами пуристы, ожидающие увидеть визуализацию Гоголя — хаты, вышитые рубашки, юбки в пол, чубатых парубков и потупивших глаза дивчин. Но не для пуристов в этот день играет музыка, ибо постановка просто вопиет о том, что ее целевая аудитория — молодежь от старшего школьного возраста. Доказательство тому — большое количество школьников среди публики на спектакле. При всей необычности и даже эпатажности постановка крепко держится за авторский замысел, бережно храня ткань взаимоотношений между героями и соблюдая в каждой точке вектор направления сценического действия. Авторы спектакля не заигрывают с подпорченным массовой культурой вкусом юных потребителей, а стараются вовлечь молодых людей в мир классической оперы через понятные им сигналы из современности.
Не все в этой постановке мне нравится, но если решительно размежеваться со вкусовщиной, то единственным несомненно достойным упрека эпизодом в спектакле останется происходящее не на сцене, а на занавесе. Во время увертюры он превращается в экран, на котором демонстрируется советский киножурнал. При этом сюжет журнала явно смонтирован с любовью, вроде бы уместен в контексте постановки и даже сюжетом вписывается в музыкальное развитие (мой любимый момент когда в начале увертюры по воде пробегает рябь, полностью сливаясь со сменой настроения музыки). Но у меня старперская идиосинкразия на любой оживляж любой увертюры. Давеча, рассказывая про «Ночь перед Рождеством», я говорил о «кинематографичности» музыки Римского-Корсакова, но не столь же буквально, чтобы показывать под музыку немое кино, отводя оркестру роль тапера!
К счастью, избавиться от видеоряда легко — закрыл глаза и слушай себе на здоровье. Правда, в этот раз ближе к концу увертюры слева раздался сердобольный шепот соседки: «А мужчина рядом уже спит!» Только после спектакля я осознал, что речь шла обо мне. В следующий раз захвачу темные очки, что, впрочем, когда погасят свет, будет выглядеть не менее вызывающе.
С подъемом занавеса можно открывать глаза и наслаждаться. Сценография спектакля атмосферна: квакчут квакши (на мой вкус слишком навязчиво — напоминает гэг), плещется настоящий пруд с камышами, а артистов изредка кусают комары, довершая ощущение окна, через которое по ходу действия, подобно Алисе, незаметно проникаешь в мир спектакля.
Сказать «на сцене появляется хор» нельзя — часть жителей Диканьки уже с начала увертюры, сидя перед занавесом, смотрят киножурнал. Видимо, политинформация готовит их к игре в «просо» — традиционному для Римского-Корсакова развернутому хору по мотивам народных обрядов и первому номеру в непрерывной череде смачно поставленных сцен первого отделения.
Несмотря на единство декораций действие в либретто первого отделения четко делится на сцены, и выходы солистов начинаются с хитовой каватины Левко в обезоруживающе аутентичном исполнении Николая Ерохина. Я слышал певца в самом разном репертуаре, и впечатлением всегда оставался праздник синтеза необычайно плотного, объемного, полетного тенора и огромного личного обаяния. Я уже отмечал, что на сольном концерте конферансье не нужен — Николай сам прекрасно держит аудиторию. Так и в оперных партиях — зал дружно заслушивается и засматривается на простого деревенского парубка в магнетическом исполнении Николая.
После аплодисментов аура темпераметного обаяния на сцене достигает критической отметки — к Левко выходит подзапоздавшая Ганна — Лариса Андреева. В большой сцене с ариозо Ганны, известным дуэтом и рассказом Левко Лариса, не давая публике выдохнуть, играет первую дивчину настолько убедительно, что остается лишь невольно улыбаться, глядя, как Левко подчиняется неотразимому обаянию героини. Любимый момент — когда Ганна, положив голову на колени Левко слушает его рассказ с выразительной мимикой (видной залу, но скрытой от Левко, что добавляет комизма) и «поощрительным» поцелуем. Несмотря на плотный оркестровый фон голос Ларисы был слышен прекрасно и удачно сочетал меццовую игривость и сопрановую задорность.
Перевести дух не получается — следует номер, уже ставший легендарным у тех, кто, как я, часто приходит на эту постановку. Феликс Кудрявцев и его не танцующийся гопак. О пластической убедительности артиста достойно рассказать не смогу — все эти виртуозные, и при этом «пьяные», креднделя ногами надо видеть. Но ведь при этом Каленик еще и залихватски поет на весь зал — густым басом с четкой дикцией и нотками простодушного удивления, так подходящими персонажу. «Сам себе я го-ло-ва!» — наверное, самый запоминающийся рефрен оперы, во многом благодаря искрометному исполнению Феликса Кудрявцева. А вот и сам Голова…
По техническим причинам декабрьский спектакль я не смог посетить, поэтому довольствовался рассказами друзей о том, что Дмитрий Ульянов сделал уморительного Голову. Если склероз не подводит, то около года назад артист в этой роли при стопроцентной вокальной убедительности оставил у меня ощущение продолжающегося поиска, и теперь мне особенно хотелось посмотреть на готовый образ. Что могу сказать… Те, кто привык видеть певца в статично-благородных ролях будут не на шутку удивлены — это другой Дмитрий Ульянов. Я, опять-таки, боюсь словами испортить то впечатление от сочетания крупных линий характера деревенского вросшего пня с мелкими штрихами мимики и жестов, которое создает Голова в исполнении артиста. Вот придите в театр — и посмотрите сами:) И послушайте. От грозного Ди Сильвы, запомнившегося по концерту 13 марта, в голосе не было ни-че-го, кроме разве что благородного гула, подобно органному фону заполняющего зал при звучании центрального баса. Неудачливый, несмотря на статусность, любовник звучал очень по-русски, с каким-то неуловимым колоритным округлением звука — особенно в чванном рассказе про царицыну милость и, конечно, в сладострастно-комичном «Полюби, полюби меня, девица-душа». Да — таков пан Голова!:)
Ну, тут терцет, конечно — он специально сделан статично, чтобы замедлить действие перед финальным броском. И, ювелирно пришитая без паузы, — удалая песня про голову, поставленная стиле спектакля — сочетание народных элементов с ультрасовременными деталями, в данном случае — присядка рядом с брейк-дансом. Разгульный оркестр, веселящийся хор и поверх всего — голос Николая Ерохина в молодецком распеве заводилы.
Симфонизм Римского-Корсакова оборачивается достаточно плотным звучанием оркестра, через который пробиться голосу бывает нелегко. Особенно это касается фрагментов, требующих виртуозности — как, например, скороговорка Свояченицы с массой коротких нот, реальная возможность расслышать и оценить которую есть только в студийных записях. Пожалуй, только здесь Вероника Вяткина несколько ушла за оркестр, в остальных сценах певица была и звучна, и хороша в образе.
Каждому появлению Вячеслава Войнаровского на сцене я радуюсь особой радостью. Певец, в своей богатой театральной биографии не выходивший за пределы характерного амплуа, создает свои роли неповторимо, великолепно играя голосом. К тому же Вячеслав Игоревич поет с такой подачей и дикцией, что дай бог многим молодым — в рассказе Винокура не пропало ни одного слова!
Евгения Афанасьева — дивная панночка! Партия эта коварна: трепетная русалочья прозрачность должна сочетаться с отчаянной мольбой, убедительно пробивающейся через оркестр. Голос Евгении Афанасьевой отлично звучит в обоих амплуа. Лишь в самом конце сцены, во время прощания с Левко голос слышимо устал, а до этого звучание было аккуратным, не доходя до «махрения» даже на самых эмоциональных фразах. Если говорить о сценическом воплощении Панночки Афанасьевой, я всякий раз удивляюсь гипнотической притягательности отчаянных ломаных движений, выполняемых ей с балетной грацией.
Роман Улыбин в роли Писаря в ансамблевых сценах держится скромно, в соответствии с небольшой ролью — поддерживая движение мизансцен и давая сыграть коллегам. Этот аттракцион скромности продолжается вплоть до сольного выхода с «комиссаровой рукой», когда после предъявления беспроигрышно смешного реквизита Роман Улыбин, четко донося каждое слово, читает по руке письмо, раскрывая во всей красе одну из своих блестящих маленьких ролей.
В первой сцене второго действия в этом спектакле неожиданно появился незапланированный герой — водитель радиоуправляемой крысы, которая «сам сатана». Водитель, как обычно, сидел в ложе, но вот подопечная крыса учинила в театре легкий форс-мажор, свалившись со сцены в оркестровую яму. Мне посчастливилось в этот раз оказаться в бельэтаже и видеть продолжение: крыса сверзилась точно на колени арфистке, которая, заметно подпрыгнув и изменившись в лице, не издала ни звука (вот он профессионализм музыканта!) Оправившись через несколько секунд арфистка бегло осмотрела крысу, водрузила на стоящий рядом стул и взялась за инструмент, на чем инцидент был исчерпан. Партер этого не видел, а бельэтаж покатился от тщетно сдерживаемого смеха, кто-то даже зааплодировал.
Вот, кстати об аплодисментах. Кто бы научил неисчислимую орду школьников, последнее время систематически наблюдаемую мной в МАМТе, слушать музыку с должным градусом благоговения, не аплодируя в каждой паузе?
Хотя во многом за счет школьников на спектакле и был аншлаг, которого на «Майской ночи» я не припомню ни разу. Холодным разумом причину непопулярности я понимаю. Во-первых «не раскрученный» титул с негламурным словом «утопленница» (не говорите мне, как 20 лет назад, что «Гоголя все читали»!) Во-вторых, «непопсовая» музыка Римского-Корсакова приводит в восторг лишь достаточно продвинутых любителей, уже научившихся скучать на шлягерах Верди. Еще один немаловажный момент, не способствующий всенародной любви к этой опере — действие опирается на текст, который, в силу упомянутой плотности оркестра у автора, видимо, не всеми слушателями считывается на ходу. Не говоря уже о казуальной оперной традиции не читать либретто, предпочитая переспрашивать соседей по ходу действия или заглядывать в программку, используя в качестве фонарика десятидюймовый планшет.
Таким вот снобским брюзжанием придется закончить рассказ о, наверное, лучшей «Майской ночи» за обозримое моей памятью время. Восхищенное спасибо солистам, хору, оркестру — БРА-ВИ!
Добавить комментарий